Современный психоанализ. Торможение, симптом и страх: сорок лет спустя
Тем не менее наука после Галилея не относится к природе в созерцательном духе и не проявляет готовности поклоняться ей, а скорее относится к ней как захватчик и хозяин: она хочет манипулировать природой или, по крайней мере, научиться предсказывать ее поведение, а объяснения посредством цели не способствуют предсказаниям. С их помощью можно будет предсказать что-либо лишь в том случае, если все организмы смогут четко осознать цель своих действий; в этом случае знание цели было бы равносильно знанию поведения. Но так не бывает: иногда мы можем осознать цель, а иногда — нет. Женское тело вырабатывает молоко, когда это нужно для поддержания существования ребенка, однако во многих других примерах мы лишены подобной возможности. Для человека, преследуемого, скажем, дикими зверями, было бы очень хорошо, если бы у него моментально выросли крылья и он мог бы взлететь, но этого не происходит. Если бы подобное произошло, то, несомненно, нашелся бы кто-нибудь, кто «объяснил» бы это как функцию Эго. Такие объяснения напоминают замечание Мефистофеля по поводу телеологических объяснений в беседе со студентом, приехавшим учиться: Enheiresin naturae nennt's die Chemie, Spottet ihrer selbst und weift nicht wie. Во всем подслушать жизнь стремясь, Спешат явленья обездушить, Забыв, что если в них нарушить Одушевляющую связь, То больше нечего и слушать. Enheiresis naturae — вот, Как это химия зовет.
Объяснения на основе цели помогут предсказать что-то лишь в том случае, если мы знаем условия, при которых организм в состоянии выполнить эту цель, а при наличии альтернативных вариантов ее достижения — условия, при которых один из путей к цели следует предпочесть другим. Но если мы знаем эти условия (например, если мы знаем, какой из наследственных неврологических паттернов и/или какое из переживаний после рождения приводят к образованию определенного типа Эго), то тогда вся концепция цели становится ненужной, потому что в этом случае мы можем непосредственно соотнести результат действия с определяющими условиями.
Таким образом, если мы согласны созерцать или поклоняться, то телеологические объяснения будут носить для нас удовлетворительный характер и наш разум может тогда отдохнуть; если же мы стремимся повлиять на ход событий, мы должны найти «механизм», который создаст основу для вмешательства.
В этом заключалась основная проблема спора, который вели между собой в прошлом веке механисты и виталисты. В конечном счете, эта проблема представляется неразрешимой: с одной стороны, не подлежит сомнению, что жизнь и особенно ее высшие формы нельзя полностью объяснить на основе законов, похожих на законы классической физики; что существуют творческие инновации, из-за которых жизнь невозможно с точностью предсказать. Тем не менее будет также верным и то, что можно найти паттерны этих процессов, которые в то же время не исчерпывают возможностей развития этих процессов. Из этого следует, что если наше отношение к природе носит активный и интервенционистский, а не пассивный и созерцательный характер, то мы должны постоянно стремиться к поиску новых закономерностей, которые позволят сделать предсказания. Всеобщая закономерность природы в лапласовском2 смысле не может стать нашей метафизической позицией: она должна по-прежнему оставаться нашим практическим исследовательским направлением.
«Господи, — говорил Августин, — дай мне целомудрия, но не давай мне его прямо сейчас». Подобным образом мы можем сказать, что мы признаем ограниченность наших возможностей, но не сейчас.
Таким образом, колебания Фрейда по поводу признания равноправия Я по отношению к влечениям не только на уровне клинической теории, но и на уровне одного из фундаментальных фактов природы, отражают его нежелание принять телеологические объяснения в качестве последнего аргумента. Тот же самый подход характерен и для современной науки. На этом уровне его могут критиковать те, кто стремится бросить вызов современному подходу к природе — исключительно аллопластической ориентации, постоянному стремлению к господству, — или те, кто стремится ограничиться определенными рамками предсказуемости и возможностями влиять на ход жизни. В рамках же современной науки колебания Фрейда вполне оправданы.
Мы так много говорили о равенстве Ид и Эго. Пора также сказать хотя бы несколько слов об их изображении.
Модель психической личности, используемая в настоящее время, представляется мне более схематичной, чем та, которая вырисовывается в работах Фрейда. Мы привыкли думать об Эго и Ид как об отдельных элементах или структурах, четко отделенных друг от друга. У Фрейда границы между ними носят более подвижный характер — «Я не отделено строго от Оно и внизу с ним сливается» (Freud 1923, с. 24), — и при этом существует постоянное движение или миграция взад и вперед. Выражаясь словами моей старой рецензии: «С одной стороны, спуск в Ид посредством автоматизации, с другой стороны, подъем к областям, управляемым Эго, посредством игры проникновение психических явлений в Эго с освобождением их от принуждения». Эго становится Ид, а Ид может стать Эго. В этом двойном процессе (замораживании того, что находилось в жидком состоянии, и переходе в жидкое состояние того, что было в замерзшем состоянии) как раз и проявляется более полное соответствие взглядов Фрейда реальной жизни по сравнению с современной моделью.