Истерия и конверсионные симптомы. Психотерапия истерии. Истерия и пограничные состояния. Хиазм – новые перспективы
Я, нарциссизм, идентификация
В классических истерических неврозах, в принципе, мы не имеем дела с регрессиями Я, а только лишь с возвращением на предшествующие либидинозные фиксации. Разумеется, когда акцент сдвинулся на прегенитальную истерию, то интеграция Я еще больше была поставлена под вопрос. Действительно, Я больше ослабляется вследствие применения более архаичных защит (расщепление, отрицание, проективная идентификация), чем вытеснения. В пограничных случаях хрупкость Я чувствуется сразу же. Это то, о чем уже сообщал Фрейд в работе «Анализ конечный и бесконечный» (1937). Также пограничные случаи явно свидетельствуют об объектной несостоятельности, от которой страдает пациент. Труды Винникотта внесли решающий вклад именно в эту область. Обычно разделяют пограничные случаи и нарциссические личности. Как бы ни было оправданно такое различение, нарциссический сдвиг регулярно присутствует в пограничных случаях. Их чувствительность и уже отмеченная значимость проблематики траура позволяют это констатировать. Эти пациенты кажутся раздавленными и обиженными в самом своем существе. Анализ займет много времени, чтобы восстановить их уважение к себе, настолько недостаточное, что оно связано с чувством вины.
Здесь мы хотим сделать особый акцент на роли идентификаций. Функция идентификаций хорошо известна со времен первых психоаналитических исследований истерии. Эти исследования только обогащаются по мере приобретения психоаналитического опыта. Были описаны поверхностные, многочисленные, разнообразные, противоречивые, изменяющиеся идентификации (широко известна лабильность настроения истерика), которые контрастируют со слабостью глубинных идентификаций. Это «хамелеоновская» защита поверхностного исследования у истерика. Поверхностная истерическая идентификация действует как «улавливатель внешнего». В этом она противоположна интроективной идентификации, которая находится в контакте с внутренними объектами. О защите же мы говорим по многим причинам. С одной стороны, идентификация позволяет осуществлять усваивающее ознакомление с объектом, но на самом деле дистанцированное; приноравливаясь, истерики стирают свою инаковость и предвидят движения другого.
С другой стороны, вылепливая себя по модели, представленной объектом, они надеются заставить за это себя любить. Нужно скрыть свое отличие, разлад с ним и не показать то, что есть на самом деле, из страха быть отвергнутым. Эта бессознательная тактика чаще всего кратковременна, и вскоре, при первом же удобном случае, драматизация выйдет на поверхность в форме острого конфликта по самому ничтожному поводу. Попытка стать хозяином поверхности из-за неумения распознать глубину обнаружит свою защитную функцию благодаря эротизации. Мы знаем наизусть маневры истерического соблазнения, приводящие к отступлению в самый последний момент. Эта эротизация противоположна глубинной эротизации, которая остается опасной, ответственной как за фригидность, так и за импотенцию. Далее раскроется трудность любить, так как — мы об этом уже упоминали — именно связь сексуальность-любовь и является опасной в той мере, в которой она свидетельствует о тотальном задействовании «тела и души», слишком проблематичном для истерика, который проецирует на объект то же непостоянство, если не сказать несостоятельность, которое живет в нем самом. Как заметил Винникотт (1965), аналитик для этих пациентов не «как мать», а и есть сама мать. К тому же фактор неясности в понимании материала аналитиком связан с феноменом идентификационной путаницы. Я хочу сказать, что мы находимся вне феноменов резонанса и зеркального отражения между Я и его объектами. Я пациента не знает больше, к какому лицу оно относится. Пациент открыто признается, что в некоторых обстоятельствах он растерян и, кажется, не знает, является ли он самим собой или какой-либо другой фигурой родственников (дядей, тетей). Еще более парадоксальным является то, что в критические моменты (если у пациента есть дети) у него создается впечатление, что идентичности родителя и ребенка поменялись. Взрослого отца охватывает сильная и неукротимая зависть и желание обладать пенисом своего маленького трехлетнего сына, как если бы этот пенис был больше, чем его собственный, или же он будет констатировать у своего ребенка наличие инцестуозных влечений к матери, которые раньше были у него самого, и будет терзаться мыслью об их возможной реализации через полный обмен ролями. Эти проявления, которые могут быть интерпретированы в терминах проективной идентификации, будут гораздо лучше охарактеризованы, на мой взгляд, через идентификационную путаницу с перекрещиванием и обменом между целыми объектами.
Объект
Можно было бы в целом рассматривать проблему дифференциации истерии и пограничных случаев исходя из объектных отношений. Мы должны опять-таки ограничиться, за неимением времени, короткими замечаниями. Снова противостоят друг другу самые доброкачественные формы истерии и те, организация которых относится к очень ограниченным фаллическим фиксациям, занимающим место в глубине комплекса кастрации, где задействованы бисексуальность и отношения между эротическими и агрессивными влечениями внутри путаницы, поддающейся разрушению и восстановлению. Действительно, эта концепция истерии в конечном счете стала рассматриваться как немного идеальное видение недуга. Время шло, и исключительный характер фаллической и генитальной фиксации был оспорен, что вызвало потребность в переинтерпретациях. Что бы там ни было, восприимчивость к депрессии явилась поводом к переоценке роли объекта. Если в формах классической истерии символизация изобилует, то в формах прегенитальной истерии ее проявления менее очевидны или более недифференцированы. Точнее, символизацию нужно выводить посредством мысли, так как совершенно невозможно опереться на ее опознаваемые формы. В пограничных случаях можно подвергнуть изучению настоящую де-дифференциацию (опрощение, утрату специфических черт) процесса символизации. Вопросом здесь является функция субституции. В формах классической истерии она относится к объекту (фантазматическому) влечения, характеристикой которого является случайность выбора элемента сборки влечения, т. е. его подвижность, а следовательно, пригодность к замещению.
Эта концепция, согласно которой невроз рассматривается как негатив перверсии, свидетельствует о символических трансформациях фантазматического объекта как о наиболее простых перверсиях; полиморфная извращенность ребенка тоже позволяет все это наблюдать. Однако чем больше мы приближаемся к пограничным случаям, тем больше объект, встречающийся нам в этом направлении, наоборот, не способен к замещению, обязательному, незаменимому, необходимому для выживания индивида (Green, 1995a). Поэтому в этих структурах место занято страхами сепарации и интрузии. Мы видим смещение конфликта от отношений между влечениями и Сверх-Я к отношениям между Я и объектом. Все это прямо отражается на переносе и на том, какими будут интерпретации. Это позволяет догадаться о по-настоящему травматической роли обычных сепарации с аналитиком (выходные, короткий или длинный отпуск). Мне кажется очень важным давать анализируемому возможность оставаться в контакте с аналитиком или же находить возможные заместители на время разлуки. Винникотт иногда провожал своих пациентов в больницу, место, где они могли бы дожидаться его возвращения. То, что я хочу подчеркнуть, связано не столько с грубым фактом сепарации, сколько с невозможностью (перед которой оказывается пациент) иметь представление, каким бы оно ни было, об аналитике во время его отсутствия. Не рекомендуется, конечно, закрывать глаза на возможные манипуляции пациента, наносящие вред контрпереносу, но мне кажется необходимым предоставлять возможность сообщения с объектом (оставить, например, номер телефона, по которому можно связаться с аналитиком). В моей практике благодаря такому средству мне всегда удавалось избегать серьезных регрессий у пациентов в период достаточно долгой разлуки, например, на протяжении лета.