Новая деонтология. Глава 1. Человек с четырьмя жизнями
этим символичным итогом, и не имел никакого оружия против него. Безусловно, он виноват перед людьми, перед собой, перед Богом. Но неужели он не сам наказал себя? Совершить самоубийство Дитрих не мог: разве человек, причинивший столь великий ущерб и трижды без покаяния искупивший свою вину достоин смерти? В этом ли выход? «Нет, - думалось ему, - но самое худшее – падение воли». И она еще сдерживала его, охраняя от буйства одержимого жаждой самоуничтожения подсознания. Элеонора… Эль… Его наказание, его грех, его счастье.
Воля… Если и найдется такой безумец, который отважится заявить, будто страсти нельзя пресекать, ибо они проистекают из самой действительности человеческой жизни, а, следовательно, являются ее неотъемлемой частью, то можно ли промолчать и не назвать этого господина глупцом, самоубийцей, наслаждающимся извращением смыслов настоящих причин, поскольку, говоря о страсти нужно подразумевать вместе с нею и объект ее. Ибо он смотрит отнюдь не с высоты своего «всемогущего» и проникновенного разума, а лишь боязливо (дабы не увидеть и не ужаснуться) взирает на поверхность, не имея возможности взглянуть вглубь проблемы. В ее так называемую сущность… Он узрел лишь внешнюю оболочку реальности, в которой реализуются проявления страстей субъекта, и конечно, не решился предвосхитить события, заглянув в отдаленное будущее, дойдя до дна вопроса, которое суть исход ублажения страстей. А там-то разложение и смерть. Этот человек увидел внешний блеск, но не разглядел очевидной ржавчины. Пусть он взглянул только на временное, хотя даже на нечто, уже существующее объективно, не ведая, что наслаждение часто стоит впереди своего антипода, так как известно – пресечение страстей суть всего чрезмерного, гипертрофированного, - неоценимая услуга, способная защитить не только душу, но и плоть от многих неприятностей. Так не стоит ли христианство на страже жизни? И кто заявил, что оно губит естественные проявления человеческой природы таким образом, что лишает человека блаженства на земле (по мысли именно удовлетворение страстей должно приносить блаженство)? Не говоря уж о Небе. Признаем такого человека самоубийцей – он подобен дурному пациенту, который никак не желает вставать на путь исцеления, дожидаясь, видимо, своей поистине естественной кончины. В чем же обвиняют христианство?
Ни один радикальный метод не появляется сам по себе, обособленно. Кто-то предположит, что радикальные меры – жест отчаяния, а отчаяние суть следствие недостатка воли, или, как любят говорить, слабости воли. Но радикальные методы сами по себе являются верхними пределами. Могут ли крайности предвосхищать щадящие подходы? Но верно, что первым (иначе бы они не были таковыми) предшествует что-то, способное пойти на сделку, на компромисс, ибо крайность требует от своего изобретателя гораздо больше усилий, часто непомерных, нежели те, которых требует от него щадящий подход. Он может в одночасье потерять все. Поскольку было бы глупым считать, что найдется некто, не заинтересованный в получении той или иной выгоды из предприятия (не важно, эгоист или альтруист), то понятно – никто не станет сразу же прибегать к крайностям. Да и как это возможно, если крайность суть понятие относительное, по-иному, когда есть, с чем сравнивать. Крайностям предшествуют щадящие методы. Посему ни один радикальный подход не мог возникнуть мгновенно в чуждой среде какого-нибудь знания, не подготовленного для него его же сговорчивыми предтечами. Он – последняя инстанция. Поэтому радикальные методы подавления страстей – это не столько признак слабости воли (ибо обычно слабовольные не способны избрать крайность – они трусливы, а для такого выбора нужна сильная посылка и сильная воля), сколько суть конечный итог, увенчивающий все ее попытки совладеть с неотвязными влечениями. Сначала свое слово скажет выдержка, потом удаление, ограничение, запрет и, наконец, совершенное исключение.
- Многие говорят о слабости воли… Да, но почему же никто не упоминает о тех титанических усилиях (кто прочувствовал, тот поймет), с какими человек, еще неискушенный в борьбе со страстями, роет пропасть между собой и ими? Ибо гораздо проще расстелиться перед (и под?) ними, признать их власть над собой. Настоящая слабость воли – поддаться страстям, вторая степень сей слабости – идеализировать их, чтобы хоть как-то оправдать свое поражение в этой борьбе. Подчиниться проще, нежели продолжать изматывающую войну. Итог – думающие так, будто страсти суть естественное неприкосновенное состояние человеческой души, слабы и малодушны, - говорит таинственный Голос.
Дитрих не мог спать по ночам. Его донимали галлюцинации, и он опять испытывал панический страх, прародителем которого был презренный дух мертвой девушки, представавший пред ним, выглядывающий из черноты, что вселялась в него по воле сомкнутых век, и молча наблюдающий за тем, как несчастный в ужасе глядит в темноту. Когда видение возникало перед глазами Акерманна, он просыпался, но был вынужден долго и мучительно соображать – смотрел ли он на живого человека, или все это ему показалось. Он полагал, будто молчание призрака суть некая угроза, и ожидал, что когда-нибудь для его души распахнутся врата преисподней. Как следствие, Дитрих панически боялся умереть во сне, ибо символичность видений однозначно говорила ему о таком исходе. Со временем это постоянное опасение привело к стойкой бессоннице и он, пережидая ночь, только когда дневное светило показывалось на востоке, засыпал почти без страха и в долгожданном спокойствии, ибо лишь в продолжение темной половины суток навязчивый образ Элеоноры имел исключительную власть над его сознанием. Днем же он пропадал, отгоняемый множеством разноликих звуков, доносившихся с улицы, и только изредка тревожил Дитриха, хотя и стал уже неотъемлемой частью жизни, как нечто, само собой разумеющееся.