Метафизическое сумасшествие. Глава 11. Гибель совести
- моей. Я вас всех прощаю за поверхностное мышление, потому что вы тоже люди, как и я. И смертны тоже. Падает снег и покрывает землю одеялом невинности, а я так грешен и так черен на этом сахарном полотне, что мне становится, наконец, жутко от самого себя, от собственной беспомощности, осененной ореолом глубочайшего заблуждения. Тогда простите мне мои ошибки и не направляйте более, не отводите в сторону от дороги ведущей меня к моей погибели… Ибо если в том будет потребность, я собственноручно вымощу себе такую дорогу. Ночь вокруг, а вы хотите вернуть меня в свет? За голову в свет? Чтобы я не смог защищаться, что бы вы смогли подчинить меня своей бесцеремонной, лишенной сострадания воле. Чтобы привести в свое государство, где вами правит Великая Несправедливость. Вы все калеки в собственных мыслях, креститесь, видя сумасшедшего на паперти, и отнимаете язык тем, кто славит его и твердит вам о скорой его власти над вами. Уже везде, вокруг ночь. Так, где же спасение вам? Станьте рядом и помолитесь о свете, чтобы быть дальше от тьмы в своих просьбах. Но я один. Совершенно один я стою посреди запорошенного первым снегом поля в эту холодную, до одури тихую ночь. Я стою, накрытый его мягким одеялом, что так приятно гладит сердце и убаюкивает разум. Не смотрите на мое лицо – на нем неоправданные слезы боли и радости – единые в своем парадоксе. И я, ощущая, в конце концов, всеобъемлющее веселье, но немного грустное, тоскливое, и все же приятное. Я счастлив и в радости и в страдании. Тоска и ночь вокруг – радость и черный свет – в моей душе. Подойдите же, друзья, ближе и не плачьте больше обо мне, ибо я нашел покой, хотя бы на эту ночь. Верьте, я был на вершине блаженства, наслаждаясь собственным зверем в себе, слизываю ваши слезы, я плакал, но желал большего. Теперь я рад, доволен. До невообразимого восторга дошло мое сознание, и я каюсь, предупреждаю вас. Сейчас же ночь, но значит ли это, что я сплю? В любом случае это – несчастливый сон и сулит он скорое отрезвление. И всему моему существу вторит закон, что слышу я. И я не знаю, кого мне благодарить. Одно сожаление беспокоит меня. А ночь так коротка. И снег не бесконечен.
- Ты что, бредишь? – услышал он голос Пауля и замолчал. - Пойдем в дом, пожалуйста. Ты так с ума сойдешь.
- Я тебе доверюсь, - сказал Дитрих, поднимая голову и глядя на Пауля, - поэтому не прошу тебя давать мне обещание в том, что ты будешь молчать, как молчит могила.
- Господи, что ты с собой сделал?!
Начался мелкий дождь. Странно, что Дитрих не заметил его первых капель, влажной пылью ложившихся на его лицо и руки. Пройдя несколько метров, он вновь остановился. Его взгляд вскользь коснулся фигуры Пауля и обратился в темноту. Следовало идти. Куда? А разве важно, если выбор так мал, что Дитрих не решался сделать что-либо определенное, сказать что-то вразумительное. Рука Пауля решительно удержала его на месте. Он повел Дитриха к парковой скамейке. Деревья над ними не образовывали свода, но кроны их были широки и старались скрыть от людей, находящихся внизу, черное ночное небо. Дождь все не прекращался.
Дитрих, будто потеряв дар речи, сел на скамью, наклонился вперед и, только желая убрать свои глаза от глаз сидящего рядом человека, закрыл лицо руками. Он точно не помнил своего голоса и молчал. Что он сейчас мог желать? Не будет ли его желание кощунственным? Это неизбежное следствие. Любимая им логика событий. Под ногами – серая земля, вокруг – ветер, над головой – небо. Не существует тем более предела человеческим желаниям, когда они начинают смешиваться с греховной жаждой. Он ни о чем не думал, лишь прислушивался к ветру и своему шумному дыханию.
- Так теперь ты объяснишь? – начал пытку Пауль голосом человека, совершенно отчаявшегося получить ответ или разочаровавшегося в способностях своего собеседника.
Дитрих облокотился на спинку скамейки и, продолжая наблюдение, смотря теперь в темноту шевелившихся деревьев, сказал:
- Нет, тебе не стоит знать.
Прозвучавший ответ, точнее голос, показался Дитриху каким-то странным, точно он впервые заговорил и услышал свои слова после долгих лет глухонемоты.
- Дитрих, я не готов присутствовать еще и на твоих похоронах! Довольно трагедий! – с некоторым раздражением произнес Пауль, уставившись на Дитриха с выражением лица, на котором отражалось возмущение и требование чего-то.
Эти слова разбудили Дитриха и он крикнул, не глядя на друга:
- Ты был там? О несчастнейший! И о какой трагедии ты говоришь мне? Перестань, Пауль, тебя это не касается.
- Не касается? – удивленно сказал Пауль, не умея скрыть своего негодования. - Я могу тебя выслушать.
- Если я захочу исповедаться, то напишу письмо отцу Акселю или пойду в собор, - с нескрываемой усмешкой ответил Дитрих и коротко засмеялся.
Пауль не ответил. Еще несколько минут они сидели молча. Чего ждал Пауль? Раскаяния? Он не был раздосадован, этот простак, но был огорчен и разочарован. Дитрих погрузился в размышления. «Эль, - мысленно говорил он, - поговори со мной сейчас. Прошу тебя, скажи, что я делаю? Теперь ты молча смотришь на мои мучения, а я разрешаю тебе. Делай со мной, что хочешь. Посмотри на свет вон там впереди. Ты знаешь, это прекрасно, это свет твоей жизни. Твой свет и есть мое наказание. Ха-ха-ха, я понял, я все понял. Так знай же, что я смеюсь над ним! Не трогай меня! Довольно. Мне безразличен этот свет, я ведь никогда не увижу тебя. Никогда! Понимаешь это?! Свет гаснет. Не в силах я радоваться».
Дитрих не заметил, как Пауль всего на секунду задержал на нем взгляд, а потом встал и пошел вдоль дорожки. Это было последнее, что он мог сделать. Он шел медленно, видимо ожидая, что Дитрих последует за ним. Тот вместо этого очнулся и проводил удалявшегося Пауля взглядом, пока его фигура не скрылась в темноте деревьев. В голове его гудела одна мелодия, которая привязалась к нему тем утром, когда он выходил из города.
- Пауль! Пауль! – не выдержал Дитрих. - Подожди! Пауль!
Он кричал, словно ошалевший. Не разбирая дороги, повинуясь еще не угасшему чувству равновесия, быстрым шагом пошел за ним.
Из зала доносились голоса. Пришедший во второй раз гость открыл дверь и позволил всеобщему веселью овладеть его мыслями, всем его существом.
Мало из тех, кто присутствовал на свадьбе, могли утверждать, что Дитрих не отличался твердостью суждений. Но между тем это могло быть неприятное нервное заболевание, сохранившее нетронутым его блестящий интеллект. Да, Дитрих Акерманн сошел с ума и никто в этом не сомневался, кроме него самого. И это произошло не то что бы от горя, а от безнадежности. Сам же он еще многие годы отрицал свое помешательство.