Метафизическое сумасшествие. Глава 9. Тишина
«… И святой монастырь,
Яркий свет алтаря
Я в душе сохраню,
От тебя лишь тая.
От тебя, ты мой страх,
Что и ночью и днем
Убивает меня
Своим теплым огнем.
Я могу искупить
Только ради тебя
В своей жизни все зло,
Что исправить нельзя.
Одно слово скажи,
Проходя у дверей,
Твои мысли пойму,
Только мрак мой развей.
О, Господь, я прошу!
Я прошу, помоги!
Обернуться боюсь
И боюсь я идти.
И на смертном одре
Ты меня сохрани,
Ради правды моей
От людей сбереги».
Дитрих сел на высокий табурет, налил себе вина, высыпал в бокал несколько щепоток порошка, что тремя часами ранее подсыпал в фужер Эль и скрупулезно перемешал багрово-рубиновую жидкость. Он продолжал читать: « …помню, как в раннем детстве часто замечал я за собой одну странную, не понятную мне до сих пор вещь, которая, возможно, и не была бы удостоена вниманием иного ребенка. Когда я наблюдал за родительской ссорой, внимание мое бывало отвлечено и приковано к каким-нибудь незаметным, бледным в своей обыденности предметам. Это могла быть кухонная утварь, купленная матерью у лавочника три года назад, красивый глиняный кувшин, лишенный ручек, и находивший обычно свое место на обеденном столе в гостиной, расписанный тонким узором, что я невольно для себя предавался назойливой и болезненной мысли о тех, кто со старанием вырисовывал его острым пером на мягкой глине. Какое умиление вызывали в моем детском воображении все эти вещички, точно оскверняемые слышавшейся вокруг руганью, и каким добрым представлялся мне мастер-изготовитель! И как зол был крутящийся вокруг мир, будто этот кувшин становился центром вселенной подобно солнцу в представлениях средневековых мудрецов. …Философия столкнулась с религией, как церковь с феодализмом. Философия рано или поздно будет истреблена, ибо она может дать только мнимую надежду, парящую в недосягаемом для человека пространстве, она теперь оторвана от народа, понятна только узкому кругу адептов. Где иным искать истины? Ответ так же ясен, как и то, что я не служитель философии, скрываюсь от лучей, именуемых светом Просвещения. Ибо это свет не истинный, не данный человеку в его естестве». «Не истинный», - повторил про себя Дитрих и, перевернув с дюжину листков, продолжал читать. «Слепцы! Что ж в вас есть вечного? Ценность души вашей обогащается вашим вниманием к ней. Неужто только перед смертью душа иных обогащается!? А жизнь – развенчание мифов о бессмертии души!? Я знаю, что умру в скорби по самому себе…» Дитрих бросил читать. Последние слова ввергли его в оцепенение. Он остолбенел. Нет, его взору не предстало ничего в этих словах, что могло бы его удивить, но его ошеломило имя автора этой строки. Подобное никак не связывалось с восприятием Дитрихом Фитцеля, и первый никогда не замечал в нем какого-то ни было намека на Отчаяние. Его возросший интерес заставил его следовать дальше за мыслью Фитцеля, но взглянув в текст, Дитрих с неудовольствием констатировал, что запись была закончена, так и не будучи доведенной до конца. А какой логики он ждал? Той, что всегда холодным покровом лежала на каждом его слове, но не на слове Фитцеля. На следующей странице было написано: «К чему же стремится тварь, и в чем находит счастье земное? Часто тем счастьем становится мертвенный покой…» Дитриху казалось, что эти слова священник относил к себе. «Да он не так прост, - подумал Дитрих, - и не так счастлив». Новая недавно сделанная запись гласила: «…чрезмерный поток мыслей так же мешает работе, как и их нехватка… Мое равнодушие пугает меня. Баланс нарушен: спокойствие и рассудительность скатились к одному полюсу, плещущий через край поток эмоций – к другому. Я пал жертвой Нечто извне, имя этого Нечто я никогда не назову даже самому себе…»
Запись оборвалась, заставив Дитриха издать стон разочарования.
Прошло уже более часа, но он и не собирался покидать дома. Вместо этого Дитрих отложил книжку и еще долго-долго смотрел на кубок с вином, крутя пальцами его тонкую медную ножку. «Еще одно убийство ради искупления греха перед Эль?» Свечи в одном из подсвечников на стене догорали. Воск капал на пол и застывал в виде замысловатых многообразных капель. Одна из черных решеток на окне гремела от каждого порыва ветра. «Я есть Альфа и Омега, начало и конец, первый и последний, - вспомнились Дитриху слова Божьи. - Я есть Сущий». Он поставил бокал и облокотился о край стола. Сколький смысл содержали сии великие строки! Вся полнота человеческой жизни умещалась в них, вся суть божественной догматики! Дитрих был потрясен новым видением этих слов. Он остро чувствовал, чувствовал, может как никогда, что и вновь один. Один в зале пустоты. По лицу его потекли слезы. Пальцы онемели. Еще было слишком рано и ни единый луч, по обыкновению своему собирающийся и отражаемый башенным шпилем, не проскальзывал сквозь пелену за окном. Темную ночную пелену. Сейчас Дитрих имел право только на уединение, ибо он потерял не только Эль, он потерял в своей душе Бога. Он был совершенно один. Сам, спасаясь от одиночества и пытаясь спасать других, теперь пал его жертвой. Несколько минут он плакал в невообразимом отчаянии, в неописуемом разочаровании, точно второе грехопадение его сделалось катастрофой для всей последующей жизни, которую сам же едва не прервал. И то было истиной.