Метафизическое сумасшествие. Глава 9. Тишина
Проснувшись вдруг, покинув зал своего Одиночества, Дитрих понял, как велико было искушение остаться в сем сне, где нет излишества в чувствах и помыслах, во взгляде на себя, в живом облике Эль, одетой в коричневое платье, напрочь забрызганное ее собственной кровью. Вот что сотворил Дитрих в порыве своего бешенства. Но это был другой сон, так похожий на явь.
Не чувствуя собственных ног, Дитрих вышел из комнаты, глянул на Эль, лежащую с закрытыми глазами на боку прямо около двери, и прошел в гостиную. Было душно. Воздух наполнялся тяжелым немного странным запахом. Он открыл окно, и в помещение мгновенно проникло дыхание холодного свежего ночного ветра. «Прости меня Эль. Не стоит ничего говорить. Просто прости мне мой грех, мою вину, - думал Дитрих. - И я, как и прежде жестоко ошибался в тебе. Вся твоя сущность – сущность непокорной рабыни. А я не смог распознать в тебе всего лишь зависимую, глуповатую самку, которую все же смог подчинить своей воле! Эль, Бог мой, ты ничем ни отличаешься от прочих, отнюдь не целомудренных женщин, умело использующих дар своей воистину дьявольской власти над душами и рассудками таких, как я. Да, ты просто жестока, играя своими прихотями и слабостями. Глупец! Я думал, что заполучу твою душу, но на самом деле это ты украла мою собственную и ушла с нею туда, где я не смогу более ее разыскать, если только не последую за тобой. Ты оставила мне только могильный холод безумия. Так что же делать? Преклонить колени перед твоей искусной игрой или настаивать на своем вероломстве? Под покрывалом твоего разума, моя Эль, я не углядел рабыни. Да, безусловно, твой ум позволял тебе многое, в твоей обороне не было брешей, и докопаться до центра, где заложена твоя женская сущность было невозможно. Увы, чем более поражала ты меня своей оригинальностью, тем глубже я готовил могилу для нас обоих. Такова жизнь, моя Эль, такова жизнь. А теперь я расписываюсь в своем бессилии, о чем не имею права сожалеть».
Дитрих подошел к письменному столу. Поглядел на красивую чернильницу, взял одно из перьев, торчавших из стаканчика и долго крутил его между пальцами, пока внимание его не привлекла лежащая под требником красивая книжечка с кожаным переплетом. Он, не задумываясь ни на минуту, открыл ее и стал медленно перелистывать. Страницы были исписаны непонятным размашистым почерком Фитцеля. Это были и примечания на латыни, походившие на дневниковые записи, но они не были датированы. Внутри, в самом сердце любопытства Дитриха проснулась боязнь, ощущение, будто за ним наблюдают. Это заставило его поежиться, но он не обернулся. Книжка была открыта ровно на той странице, где начинались записи, носившие более личный характер, нежели отвлеченные заметки на первых листах. Они показались Дитриху комичными на фоне многочисленных книжных цитат, пометок на церковную тему, греческих и латинских афоризмов. Одна из записей, адресованная какому-то третьему лицу гласила: «Одномоментно с этим наука стала тебе прибежищем. То ли от дурной жизни, то ли от внутреннего желания (странное все же слово «внутреннее»…) ты пустился в путешествие по ее дебрям. Но она была тебе спасителем и спасением, по крайней мере ты так думал. Долгие, долгие годы думал так. И это не оправдание… это был твой первый шаг. Однажды ты представил будущее, и оно тебе понравилось…» На этих, таких же непонятных, как и почерк автора словах рассуждение прерывалось. Далее следовала запись, по-видимому сделанная позже, ибо можно было найти различия в манере письма: «Сегодня мой ум неповоротлив… В кои времена я читаю без осмысления!» «И впрямь, - подумал Дитрих, - люди живут по одной схеме: рождаются, спят, едят и умирают. Еще есть болезни. А я знаю слишком мало, чтобы умирать. Гораздо меньше, чем мне хотелось бы знать! Что со мной творится? Дитрих, ты окончательно заплутал!»
Сильный порыв ветра заставил задребезжать ржавую решетку за окном, и вывел Дитриха из состояния оглушения, в которое он внезапно впал минутой назад. Он вновь склонил голову и глаза его забегали по строчкам бездарно сочиненного стихотворения. Так думал Дитрих, читая:
«Много дорог под моими ногами,
Много дверей потайных предо мной.
Отчего они все закрыты?
«Отчего?» - говорит голос мой.
«Разум, Разум, стучи, отвори их!» -
Так сказал я и не был прав,
Что б пустить их в свою обитель –
Тех людей, ожидавших крах.
Но врата не открылись. Безмолвно
Я стою перед ними один,
А в душе моей теплится злоба,
Что не их, не людей господин.
Я, накрывшись сутаной священника,
На тропе своих тех повстречал,
Кто без страха меня за изменника
За Иуду-врага принимал.
Притворившись убогим, кричу им:
«Не с дарами я к вам пришел,
Не оружие держат руки –
Мне приют у вас нужен и дом.
С правдой в помысле, с добрым сердцем,
С состраданием к вам иду,
Так откройте мне ставни и дверцы.
Я другого у вас не прошу».
«Хм, не думал, что отец Аксель так разделяет рационалистические взгляды…» - мелькнуло в голове Дитриха, но следующий стих призван был рассеять его «опасения»: