Метафизическое сумасшествие. Глава 6. Во славу Просвещения!
Эль! – не выдержал Дитрих и окликнул ее.
Не ожидая того, что кто-то следует за ней, Эль вздрогнула и остановилась. Дитрих еще раз позвал ее.
Она – одно из тех странных существ, что сулят своим появлением доброту и зло, милосердие и видимую бесчеловечность. Все зависит от того человека, кто попадается у них на пути.
Начался дождь. Когда они дошли до первого поворота, Эль остановилась и сказала:
Я пойду домой, Клаус беспокоится.
Жаль, мне в другую сторону, - ответил Дитрих и, чтобы снять все вопросы, добавил. - К дому отца Акселя. Мне нужно забрать одну из книг.
Еще одна книга для перевода? – поинтересовалась Эль.
Нет, совсем нет. Сочинения Ансельма Кентерберийского.
Они с Эль говорили тихо, почти шепотом.
Вы уезжаете завтра, да? – вдруг спросила Эль.
Да, завтра утром.
Это ваше право.
«Право, - думал Дитрих. – Имею ли я право молчать, когда говорит мое желание, когда воля вершит свой произвол?»
Мое право… В таком случае пойдем вместе, я заберу книгу. А после отправимся к Клаусу, я ведь его сегодня еще не видел, - произнес Дитрих, чувствуя, что поступает правильно.
Хорошо, пойдемте, - ответила Эль.
Другого ответа он от нее не ожидал. Наскоро выстроенный план был наполовину реализован.
Сначала они шли и молчали, но потом Эль спросила:
Господин Акерманн, вас не пугают мысли о смерти?
Дитрих не ожидал такого вопроса и не знал, что ей ответить.
Я не могу себе представить, - продолжала Эль, - как будет существовать мир дальше, после моей смерти. Так красива эта ночь. Я думаю, жизнь слишком суетна, чтобы мы не мечтали о ней. Вам так не кажется?
Дорогая моя, - ответил Дитрих, стараясь говорить как можно мягче, - мы все боимся в отчаянии, когда понимаем, что сами – загнанные звери и нам негде спрятаться. И тогда мы мечемся, мы страдаем от неопределенности. Но пугаться своих мыслей я не могу. Увы, это было бы слишком ужасно, если бы я мог в одночасье возродить в голове все ужасы мира, которые могу себе представить. Как бы я смог жить тогда?
А любовь? Разве она не хранит нас?
Агрессия, - ответил Дитрих, - так близка к ней… Гораздо более близка, чем мы привыкли думать. Конечно в том случае, если мы говорим о любви человеческой. А что касается любви без готовности к жертвованию своими интересами, то это вообще эксплуатация.
Дитрих замолчал, но потом добавил:
Так к чему говорить о грустном?
Эль не произнесла ни слова.
Ночь действительно была красива. То была одна из картин, которая не говорила об упадке, ибо внешний хаос был прикрыт покрывалом ночного бархата, а все другие катастрофы, творившиеся в королевстве, были прерогативой человеческого ума.
Эль шла немного быстрее Дитриха. О чем она сейчас думала? О том, как быстрее добраться до дома или о том, что ее хороший знакомый должен уехать и неизвестно на какой срок? Дитриху же хотелось сказать ей, что сердце его переполнено грустью о прожитых годах, о том, что он еще молод, но умудрился посвятить свою жизнь Поиску, и перестал замечать года, о том, что он, дивясь красоте вокруг, жаждал порой простоты и спокойствия, что иногда он смертельно уставал и готов был отречься от своей цели. «Могла бы ты подержать меня за руку, Эль?» - думал он и стыдился этой мысли. Столько лет он прожил в уединении, предпочитая обществу всех прочих людей беседы со своим «наставником» Фитцелем, предпочитая книгу человеку. Ему не довелось чувствовать человеческой теплоты, а материнская любовь позабылась. И теперь он видел в Эль существо, ум которого он хотел унизить, а потом сотворить с податливым сознанием то действие, которое могло бы послужить его цели, его Поиску. Плоть была ничтожеством, которое не могло встать на этом «благом» пути. Дитрих прилагал все усилия, всячески старался отогнать противные его стремлению мысли и продолжал стоять на обороне своей крепости.