Новая деонтология. Глава 9. Причины сумасшествия по мысли отца Акселя
- ним, не надо, хотя бы ваши слова и содержали многую мудрость… до этого разочарование сильнее во сто крат после…
Дитрих опять замолчал, тяжело дыша. Мысли его окончательно спутались, что приносило несчастному невероятное огорчение.
- Ваше мудрствование обольют… да… да грязью, по гордости… по непони-иманию, или за-ависти… Просто нужно найти… нужно мерило, чтобы… должным степени, способом… должным образом оценить степень разницы…
- О чем это вы, господин Акерманн? – послышался приятный женский голос.
Он не заметил, как вошла сиделка. Она подняла кружку, скатившуюся на пол, и вытерла воду.
- Нужно найти… знаете… нечто среднее и тогда рассудить, где… где…
- Возможно, правда на вашей стороне. Но я не разбираюсь в подобных вещах, - с деланным сожалением в голосе произнесла Кати.
Дитрих посмотрел на нее. Медленно расплывался перед глазами силуэт молодой женщины в белом головном уборе и длинном платье. Ему было приятно разглядывать свою заботливую благодетельницу, когда стена страха перед реальностью расползалась, и ум Дитриха получал способность чувствовать и переживать совсем не так, как прежде, во время припадков болезненного ужаса.
- Я принесла чернила и бумагу, как вы просили. Вы что-нибудь еще желаете? – учтиво спросила она, ставя на поднос тарелку.
Он следил за движениями ее зеленых глаз, тонких губ; за тем, как менялось ее лицо, как появлялись на нем и исчезали еле заметные складочки, когда она пыталась улыбаться ему. Отчего же он не владеет миром, чтобы отдать его этому человеку? Ему-то он не нужен. Идеализированный за столь короткий срок образ Кати в воображении Акерманна согревал его душу, уводя от бездны безумия. Разве не мог он не ощущать этого? Теперь она будет его стражем, будет защищать от ужасов мира внешнего и внутреннего. Пока он одинок, покуда ему плохо и страшно.
- Дайте воды, - ответил он на ее вопрос.
- Подождите.
Страх его рассеялся, и он смотрел без опаски внутрь себя и вовне, на мир. Сколько продлится этот момент покоя, Дитрих не знал. Кати была похожа на ангела, и порой ему казалось, что он достиг, наконец, того прекрасного мира, о котором бредил.
Девушка быстро вернулась. Акерманн усилием воли, поддерживаемый ее рукой, заставил себя приподняться.
- Простите, не надо. Пожалуйста, не удивляйтесь так. Дайте мне лучше чернила.
Ему хотелось задержать Кати, но он не мог подобрать нужные слова.
- Благодарю вас…
Когда он прислонился к стене, девушка, неодобрительно покачав головой, подложила ему под спину вторую подушку. Потом она взяла поднос и направилась к двери. Акерманну стало не по себе. «Никто не придет…»
- Подождите…
- Да, конечно, - девушка подошла, вопросительно глядя на него.
Дитриху казалось, будто разыгрывается какая-то странная комедия. Его слова смутили Кати. Она оставалась возле него два дня подряд, когда он бредил. Теперь ему приходилось довольствоваться ее частыми визитами.
- Простите, я не могу остаться. От меня это не зависит.
- Позовите Пауля, не то он убьет его, - резко перебил ее Акерманн.
- Кого, простите?
- Пауля.
- Господина Габена… Хорошо, я посмотрю, что можно сделать, - с этими словами девушка поспешно вышла за дверь.
Гудение улицы оживляло больничную атмосферу. За стенами с деревянной обивкой переговаривались люди, а голоса в голове Дитриха молчали. Безмолвствовал и этот вездесущий Голос… До слуха доходили обрывки фраз, произносимых двумя больными, что лежали на соседних койках. За дверью – шарканье, громкие шаги, слова, шепот, звяканье чего-то металлического – все это противостояло Тишине и быстро превращалось в надоедливый шумовой фон, присущий подобным заведениям. Пребывание здесь не тяготило Дитриха. Он сделался ко всему безразличным и ожидал только одного – визита Пауля.
Прошел еще день. Вновь никаких вестей от Фитцеля… Рядом на столике по его просьбе лежала бумага и чернила. Определенно, ему нужно было написать в Заальфельд. С трудом, приподнявшись, он стал размеренно водить пером: «Они так и стремятся ужалить. Я не слышу от них добрых слов. Хочу выкарабкаться, но они возвращают меня во грех; хочу видеть самое желанное, великое и едва постижимое, а они обливают меня водой суетного бытия. Своего суетного бытия. Только поэтому я никогда не стану вымаливать у них помилования, потому что не доверяю их увещеваниям. Пусть разумность уползает от меня. Вы только послушайте, они каждую секунду готовы ужалить, даже ни за что. Поэтому я бегу от них, я плачу. Когда-то я желал смерти своей душе, только бы она не вставала поперек горлу их материализму, и спасался от губительных мыслей собственной гордостью. Я лгал себе, трусливо лгал, но, отец Аксель, быть может, именно этой лжи я обязан тем, что живу. Понимаете, для моей несчастной души не существовало Бога, в моем восприятии образ Его изгладился, и я сам заставил себя забыть о Нем, возомнив себя всесильным. Кто мог меня ограничить? И тут я обманывался, я строил себе бумажный дворец, поэтому не находилось запретов. Да, я думал, что всесилен, что, познав нечто недосягаемое для «простого смертного», возвеличился над всеми людьми, я не мог смириться с преградами. Отвергнув их, забыв о них, не беря их во внимание, я не знал еще, что одномоментно с этим мнимым, как казалось «освобождением» отказался от защиты, от великого покрова, который оберегает праведника, но и от внутренней невосприимчивости мыслей о собственной смерти. Разве было бы самоубийство грехом в моих глазах? Нет. Посему, отец Аксель, я едва не умер. Страхи, даже больше – ужасы, отчаяние, непонимание, коего я, наивный, еще жаждал в душе, ненависть к себе, волнение за вас – это перебороло все мои убеждения. Античные боги любили, страдали, грешили и, в конце концов, умерли. Так и я. Я понял, что тоже могу умереть и имею на это право. Истина победила тех богов, и осталось от них одно предание, ибо люди уверовали. И если я сам показался себе одним из них, то не безумен ли был, заявив в своем сердце, что Истина мне ни по чем.
Дитрих закончил и отложил письмо. «Они убьют меня», - думал он, следя за мухой, кружившейся в воздухе в поисках места для приземления. Все три дня у него болела голова, и его тошнило. Теперь он совершенно сосредоточился на физической боли, и она не пускала в сознание мысли – издержки безумия.