Новая деонтология. Глава 7. Экзистенция его безумия
И Голос ответил ему:
- Настоящий служитель истины, философ, обречен на непонимание, или же на изгнание вследствие страха тех, кого он обличает. Общество серое и усредненное в своих человеческих симпатиях, неизбежно удивится, послушав тебя, говорящего о «каких-то» идеалах, ему неведомых.
- И чем глубже будет пропасть между нами, тем ожесточеннее будут гонения и выше стена непонимания.
- Тем отчаяннее будешь хвататься за истину, которая, быть может, уже живет в твоей голове. Так пусть же неприязнь подогревает жажду совершенствования мировоззрения. Тогда справедливо было бы потребовать от тебя смирения – философу, пусть и бывшему, не к лицу браниться с теми, кто не понимает, ибо он уже живет вечным, и чем сильнее оно увлекает его, тем меньшую он чувствует потребность в мирском. Последнее, скажу, чаще всего приносит одно разочарование, ибо далеко от привычной и желанной добродетели… Один, хорошо это или нет? Одинок – хорошо ли это? Изолированность разом побеждает все конкурентов.
Дитрих всецело предался скорби разума, скорби сердца. Одно, первое теперь не существовало без другого. Элеонора и Фитцель. Умершая и умирающий. И он! Он хочет еще жить, он хочет видеть отца Акселя и исповедаться. Не этого ли от него всегда молчаливо требовали священник, Пауль, Иветта, Ангелика и Эль?! И он сам требовал этого от себя, но разуверился в возможности спасения. А теперь, давно лишившись рассудка, он еще думал, что стоит на краю истинного безумия, которое должно погубить его окончательно. Будто душа его не была больна. И когда все средства исчерпаны, когда все существо противится смерти, подступающему забвению, остается последнее – Бог. После – только покаяние. И Дитрих достиг этого предела.
Кто же еще мог его спасти? Он был безоружен. Он плакал, думая о своей немощи. Мышление опять повиновалось действительности и отражало реальность мира внутреннего и внешнего, но все – с примесью чего-то парадоксального, невозможного, страшного. Акерманн разрыдался, прижавшись к стене. И было это не следствием того давления, что оказывала на него всесильная безысходность. Он будто бы вспомнил, что существуют слезы и плакал, стараясь изгнать из себя невозможно тяжелые переживания. Дитрих не знал, как исторгнуть из своей ожившей, но опустошенной внутренности скопище болезненных мыслей. Все, что вырывалось из его уст, все нечаянные слова – вопли его обезумевшего существа – все пропадало, ни на секунду не задерживаясь в памяти. Выкрикиваемые фразы становились оборванными и непонятными, логика была похоронена, крайности и противоречия захлестнули ее. Акерманн встал и, шатаясь, почти падая, подбежал к своему гротескному творению, умозрительной виселице, от которой еще ждал избавления. Он был изгнан, удалился в изгнание, отлучил себя от человечества. Элеонора – его грех – оторвала его от мира здоровых, но он еще искал людей. Их не было, и он обратился к орудию смерти, сотворенному воображением, глядевшему на своего творца со стены. И хотя Дитрих хотел жить, он видел истинное освобождение в смерти. Он когда-то верил в Бога, сейчас же вспомнил о Нем, но все же отбросил веру, ибо тогда получал право забывать об ограничениях. В результате ему не удавалось победить пагубное, разгулявшееся падение разумности.
Подняв руки, упав на пол возле стены, Дитрих прокричал:
- Даже ты немилосердна! Даже в тебе я не найду утешения! О, я измучился, я не могу больше дышать! Мои легкие растворились, воздух свободно проходит сквозь меня. Господи, неужели это так легко?! Что же еще? Чего же еще от меня надо? Аа-а-а! Не могу жить, ибо жизнь – это мышление, а мой ум дергается в судорогах из-за того, что мысли, проклятые мысли, рождаются в моей голове. Они причиняют боль! Как же!.. Это больше нельзя терпеть. Нельзя. И еще, да, Эль мучит меня, отец Аксель умирает, Пауль наплевал на меня! Чего же еще от меня надо?!
Габен, приблизившийся к двери и слушавший, хотел войти, но Иветта неожиданно остановила его:
- Стойте. Не ходите.
- Не ты ли хотела, чтобы я положил конец этому припадку? – простодушно удивился тот, заставив Иветту покраснеть.
- Теперь поздно. И это опасно.
- Не говори глупостей. Он не опасней котенка.
- Нет, я вас не пущу, стойте здесь. Он убьет вас!
Пауль не смог сдержать ухмылки, но послушно кивнул и решил еще подождать. Теперь было проще, ибо он молчал и бездействовал, когда Дитрих звал его, а теперь крики почти смолкли, и значит, все осталось позади. Габен успокоился и набрался терпения. Иветта стояла рядом и тоже прислушивалась.
Дитрих между тем перешел на шепот:
- Что же мне делать? Никого нет… рядом… И еще эта боль. Ну, хоть ты смилуйся надо мною!.. Ах, я заслужил, но это выше моих сил, выше, Боже, я не могу больше!
Вдруг он замолчал, будто вмиг лишился языка и все вокруг потонуло в тишине. Резко обернувшись, ударившись головой об угол маленького столика, стоявшего при кровати, он посмотрел на стул возле окна. Пустота глядела в его глаза, мокрые от слез. Однажды уже, во сне, или в бреду, он видел собственную гибель. Тут голос извне, но не тот, мужской, который говорил с ним несколько минут назад, а другой, знакомый, как вода, как холодный дождь, пробрался в его мозг. Дитрих разобрал знакомую интонацию. Призрак Элеоноры произнес какие-то слова, но он не уловил их – они слились в сплошное шипение и вмиг оборвались. Очертания фигуры Эль слабо просматривалось в пораженном недугом воображении Акерманна. Молчание призрака заставило его приподняться и подползти ближе; умоляюще посмотреть ему в лицо и вымолвить слова – последний призыв отчаяния:
- Забирай меня, сатана.
Он думал, что достиг предела и это – последнее, что мог чувствовать.
- Помогите, - тут же простонал он.
Дитрих не имел привычки без нужды преувеличивать, как это часто делают в повседневной жизни люди, не замечая, над чем посмеиваются. Ибо тогда они помещают образ своего мышления в искусственную, созданную ими, гипертрофированную манеру говорить и начинают помышлять, что ничтожное на самом деле гротескно. Акерманн же действительно коснулся границы, за которой красноречие изменяло человеку, но речь оставалась для него последним, то могло хоть как-то смягчить страдания души. «Где же вы все, кто обещал любить меня?» Он отшатнулся от призрака, улыбавшегося ему. Ах, как часто безобразное тщательно скрывается от взора человека. Если бы только Элеонора сказала несчастному: «Остановись!»
- О Пресвятая Дева Мария! Я ничтожен. Прости меня! – крикнул Акерманн.
Долгое время он молчал. Он не говорил с Богом, не обращался к Тем, Кто был милостив к нему. А теперь… Не осознав до конца произнесенных слов горести, отчаяния и мольбы, Дитрих распахнул ставни и выпрыгнул в окно.