Новая деонтология. Глава 5. Жизнь без декораций
- способности к критическому суждению, к своему критическому мнению. Я не прошу вас критиковать христианство, ни в коем случае, ибо вы сами знаете, что это невозможно, поскольку критиковать непреложную для вас истину – прерогатива, во-первых, самовлюбленных «мудрецов», а во-вторых, очевидно глупых «реалистов».
- С каких пор, Дитрих, тебе смешно слышать о религии из моих уст?
- За три года я научился смеяться над этим! Теперь я понимаю, что все это выглядит весьма карикатурно, фальшиво.
- Ты же знаешь, что фальши здесь нет.
- Пусть так, но от этого ваши средства вынудить меня покаяться не становятся оригинальнее. С другим человеком, отец Аксель, с другим говорите на этом языке, но только не со мной! Ваши средства убоги и я вижу их бессилие. Это так же, как и с философией, если ею не можешь распоряжаться. Но ваше бедствие куда хуже.
- Ну что же, ты предлагаешь мне изобрести новое мировоззрение?
- Я не понимаю, отец Аксель, как можно назвать одно мировоззрение новым, другое – нет. Это слова обреченности!
- Ну скажи же, что мне сделать?
- Отстаньте от меня, довольно!
- Что мне сделать? – настойчивее спросил Фитцель.
- Вы меня спрашиваете об этом, смешно! Что вы здесь делаете?
- Ты хочешь, чтобы я ушел?
- Поступайте, как знаете. Все, хватит! Я устал, - Дитрих замолчал и опустил глаза.
Фитцель не сдвинулся с места, выжидая, пока тот успокоится и заговорит.
- Раз уж вы так настаиваете на своем мировоззрении, то я вам открою правду, отец Аксель, но только с условием, что вы тотчас уйдете, когда я закончу.
- Конечно, скажи мне, но только…
- Нет, ничего, ничего не говорите, больше вы не вправе диктовать мне условия. Думаете, я благодарен вам? Как можно благодарить человека, который жаждет твоей кончины, напуская на себя вид непогрешимого защитника неизвестно чьих интересов?! Я знаю, чьи интересы вы отстаиваете – свои, и не пытайтесь переубеждать меня своей ложью. Да кто вы такой? Никчемный, ни на что не способный человек, пытающийся взять верх над тем, кто не в состоянии защитить свои права. Со мной легко сладить, неправда ли? Я еще думал, что вы отличаетесь от Пауля, но это не так. Все дело в том, что он хочет насильно сжить меня со света, а вы весьма ласково, осторожно, улыбаясь, предаете меня на смерть. До чего же смешна мне теперь кажется собственная тупость, ибо я не разглядел под личиной милосердия подлого лгуна и мелочную, жадную до чужой собственности душонку!
Фитцель, не веря тому, что слышал, покачал головой и отвернулся от Дитриха, но тот продолжал сухим тоном:
- Я думал, что вы понимаете меня и не ошибся. Да, вы точно распознали суть моих переживаний – не скрою этого, но для чего бы вы прилагали к этому столько усилий?! Я думал, что по велению долга милосердия, но вот тут я оказался ввергнутым в потемки жестокого и величайшего из заблуждений, поскольку возомнил себе, будто, наконец, нашелся кто-то, знающий, что такое бескорыстие. Отец Аксель, ответьте мне, вы знаете, что это такое, что такое бескорыстие, отсутствие корыстных умыслов в деяниях?
- Если я отвечу утвердительно, ты мне не поверишь, Дитрих, - пробурчал Фитцель, не глядя на него.
- Вы это говорите так, будто опять меня обвиняете! Отбросьте свои тактические извороты и отвечайте начистоту.
- Да, да, Дитрих, - громким голосом, посмотрев в глаза Акерманну, произнес Аксель – он уже не знал, как можно убедить его и решил отвечать тем увещевающим тоном, к которому прибегал в безнадежных ситуациях. – Я знаю, что значит быть бескорыстным! Ты полагаешь, будто я хочу заполучить твой дом или еще что?
- А для чего же тогда вы с таким усердием пытаетесь сделать из меня сумасшедшего?
- Боже мой, Дитрих, неужели ты мне не доверяешь? В чем я провинился перед тобой, что ты так думаешь? Видно в чем-то есть моя вина, иначе тебе не пришлось бы укорять меня. Скажи мне, чем я навредил тебе?
- А что хорошего вы для меня сделали? Вы появлялись лишь для того, чтобы унижать меня, а потом… потом еще и выставили меня в не лучшем свете перед господином Штернхагеном! Да, может когда-то я уважал вас, а теперь понял, понял наконец, что вы не стоите моей любви. Любить врагов – никогда!
- Я не враг тебе. Ах, как же мне еще убедить тебя?
- Ага, теперь вы хотите подкупить меня своими ложными страданиями?! Разыграйте тут сцену, дескать, вам так плохо, что вы не в силах это переносить!
- Дитрих, я признаю, я никчемный пастырь, потому что не могу, впервые не могу найти слов. Позволь мне только сказать…
- Да вы должны благодарить меня, что я трачу на вас время! Но вместо этого хотите передо мной исповедаться! Убирайтесь же вон или замолчите!
В этот момент Фитцель оказался лицом к лицу с этим сумасшествием, что никак не могло поддаться его уразумению. Но он не хотел примириться с собственным бессилием, которое осознавал, столкнувшись с таким словесным отпором Акерманна. Как ни пытался священник противоречить очевидно глупым обвинениям, сыпавшимся в его адрес, каждое произнесенное им слово примирения только подливало масла в огонь.
- Хорошо, если тебе угодно, я буду молчать и слушать. Говори ты.
Дитрих недовольно и презрительно ухмыльнулся, почувствовав в таком покорном высказывании очередное притворство.
- Нет! – крикнул он после долгой паузы. – Больше мне нечего сказать такому человеку, как вы, извращающему каждое мое слово. Что же это я стану насмехаться над своими мыслями, позволяя вам делать то же самое?!
Вновь наступила гнетущая тишина, говорившая Фитцелю о безысходности возникшего положения. Когда все слова были исчерпаны, он решил выразить свое разочарование и огорчение жестом. Акерманн уже не смотрел на него, но все же боковым зрением заметил, когда тот слегка склонил голову и что-то прошептал, очевидно, не придав своим словам никакого значения.
- Что вы сказали? – не выдержал Дитрих.
- Ничего я не сказал, что тут говорить. Мне больно видеть все это, поверь мне…
- Ложь и только! Вы хотите убедить меня в том, что желали мне добра?
- И сейчас желаю.
- Опять та же ложь! Если бы это было так, то вы не мучили бы меня своими пошлыми призывами, рассчитанными разве что на слабоумных!
- Что же такого я тебе сказал?