Новая деонтология. Глава 5. Жизнь без декораций
- любит себя, себя безобразного, следовательно, он любит безобразие, отвратительное и мерзкое. И еще больше – любит другого – ему не достает собственной скверны. По отношению к ближнему это похвально – человек не превозноситься, а опускается до страдания грешной души, он прощает грешника и мытаря, а по отношению к грязи в себе?
- Зачем вам на все ответы? Зачем на все искать ответы?
- Если бы я знал эти ответы! Вам не кажется это логичным – искать их?
- В ваших словах я не нахожу ни малейшего намека на логику, если вы приводите ее в оправдание своего стремления познать все.
- Хотите сказать, что если бы я не задавал странных вопросов, то избавил бы себя от необходимости выслушивать ответы, которые уже знаю заранее? Мои силлогизмы страдают, да? Мне так наскучили споры, я говорю, но не понимаю, зачем говорю, - Дитрих продолжал, склонив голову вбок. – Меня бросает в дрожь, когда я думаю о том, сколько еще их впереди. О эти бесконечные споры ни о чем! А что мне остается на этой земле? Знаете, иной человек, говорящий в свое обличение: «Я великий грешник», поистине грешен, ибо даже в порыве самоуничижения жаждет не плетей, а лаврового венка, по гордости своей, ставя себя впереди. Ему нужно над кем-то возноситься, даже над грешником суть над самим собой, ибо он не видит себя в других людях.
Вдруг он резко замолчал и закрыл глаза. Иветта испугалась и позвала его по имени.
- Мне страшно, он меня убьет, он давно это замышляет, - с мольбой во взгляде проговорил Дитрих. – Странно, правда? Так темно. Я хочу туда, туда выше, здесь мне нет спасения. Проклятье, мои мысли, мысли, моя душа!
Глаза его забегали, потом он испуганно посмотрел на Иветту, а та спросила:
- Что, что с ними?
- Смотрите, оно расползается, пустота сожрет их, тянется…
Через минуту он продолжил:
- Я сам был там, сам видел. Помниться, я проснулся, я видел, как что-то темное с расплывчатыми очертаниями приближается ко мне. На другой день похолодало, господа спрятали свои парики под роскошными шляпами, а я вышел на улицу и увидел, что небо серое. Как противна иногда бывает плоть, что вот так и думаешь – снять бы ее с себя и этим только очиститься. Приятные ощущения вовсе не напоминают мне о материи, но дух мой бодрствует, хотя и приуныл порядком, потому что меня съедал и съедает страх – что, если я не смогу мыслить, что если возьму да и убью. Себя убью, покончу с этой плотью. Да не из-за тривиальности, не из-за хорошей жизни. Незамысловатенько получается, зато как все это правильно – воинствующая материя, больная, мучающая душу, порошкообразная и, конечно, функционально сведенная к минимуму жизнеподдерживающих процессов. Знаете, я даже возлюбил людей после этого. Пусть бы хоть кто-то, выйдя из спячки, поднял руки к небу и вознес славословие.
- Для этого ему нужно избавиться от болезни.
- Ну, знаете, избавиться… Как-то нехорошо сказано, будто бы спихнуть на кого или еще что ли. Или может запрятать куда.
- Так что же в таком случае остается?
- Принять, понять, пережить болезнь, физическую беспомощность, а потом, вдоволь насмеявшись над своей немощью, начать жить.
Все это было произнесено рассеянно, тоном, в котором едва улавливались скука и пренебрежение. Иветте очень хотелось спросить: «Но почему вы не смогли начать жить?» Однако она промолчала, предугадывая заранее ответ Дитриха, а он вдруг заговорил на совершенно другую тему.
- Вот вы посмотрите хотя бы на свою сестру. В ее глазах я нашел какую-то долю целеустремленности, хотя она всегда отворачивалась, и я видел ее профиль. Ха-ха! Мне даже смешно, когда я думаю о человеке именно в таком отношении: красивое лицо и грязные мысли. Ведь точно уж она осознает, зачем сюда приходит. Да что там – душой кривит! Если пропустить это ее лицо сквозь призму личного страдания, сердечной боли на собственной могиле, то оно начинает вызывать отвращение – само лицо, а не мысли, будоражащие ум этого человека. И вот уже, неужели вы не видите, что это-то и есть один шаг от наслаждения до отвращения, да еще и до ненависти к себе.
- Вы несправедливы.
- Я вам больше скажу… «Сахарные» люди, в конце концов, рискуют задохнуться от сострадания, поскольку они не имеют способности вовремя раскритиковать свою манеру поведения, кидающуюся от одной крайности к другой, если только дело касается сочувствия ближнему, а с другой стороны – охраны собственного достоинства. Такие люди быстро тают и становятся на четвереньки, готовые превратиться тут же в слуг, если чуют, что кому-то нужна их помощь. Но стоит объекту их сострадания задеть самолюбие такого слуги, он может и шипы выставить. Лучшая игрушка в их руках – чужое самолюбие, ибо они не берут в расчет, что у этого самолюбия есть хозяин. Манера, присущая им, «удачно балансировать на золотой середине» частенько оборачивается какой-нибудь доморощенной крайностью!
- И все это вы о моей сестре, господин Акерманн? - Иветта пристально посмотрела на Дитриха и, не дождавшись от него, отвернувшегося к стене, никакой реакции, встала.
- Защищайте, защищайте, ваше право, как это мне надоело! – вяло проговорил он.
Женщина не стала дослушивать и вышла. В дверях она столкнулась с Акселем, но не произнесла ни слова, пройдя мимо, будто не замечая священника. В глубине души Фитцель смекнул, что его ожидает скандал, упреки и критика – Акерманн, по всей видимости, находился в скверном настроении.
- Ну, что нужно вам? – услышал он с порога раздраженный голос Дитриха.
- Хвала Иисусу Христу! – поприветствовал его Аксель.
- Во веки веков! Клянусь, что заставило вас посетить мое жилище?
- Я только что разговаривал с господином Штернхагеном.
- Да, и что он сказал обо мне? – перебил его Акерманн. – Вы ждете от меня именно такого вопроса?
- Я тебя умоляю…
- Ну-ну, я понял ваше негодование, отец. Я вас выслушаю, несмотря на то, что речи милой девушки, с которой вы не могли не встретиться минуту назад, навели меня на мысль, что иному человеку лучше было бы держать при себе свои мнения. Вы, смею предположить, испрашивали для меня что-нибудь у господина врача.
Фитцель сел на диван напротив кровати, на которой лежал Дитрих и ответил:
- Вовсе не об этом нам нужно поговорить. Я надеюсь, ты не против, что господин Штернхаген взялся лечить тебя?
- Эскулап, он же Асклепий – из чего тут выбирать? Не против. Можете не думать об этом. Ad utrumque paratus*. К тому же, методы, которые на мне испытывает Рихард, недейственны. Вы могли бы помочь мне?
* готов к тому и другому (лат.)