Новая деонтология. Глава 4. Предвосхищающий философа

искать что-то, метаться между стремлениями своей души, совсем уж никчемной добродетели и сильнейшей убежденностью в собственной правоте.

«Нет уж больше таких великих, да никогда и не было. Что там великие! Если сам ум человеческий поврежден, нездоров – даже лучшие суть пепел и тлен, и идеи их не стоят пустоты».

-          Сыны человеческие – только суета; сыны мужей – ложь; если положить их на весы, все они вместе легче пустоты*, - тихо говорил он, бегая глазами по строчкам Ветхого Завета, а потом отводил взгляд и добавлял. – Великий… Человек… Ничтожество. Человек умер однажды**.

Искрящаяся прозрачная стена поблескивала за окном, завеса, образованная по воле снега и дождя.

-          Иди и слушай то, что скажешь, - скомандовал Голос, и слабое дуновение подтолкнуло Дитриха вперед.

Он вышел на улицу, не удосужившись надеть шляпу, и пошел, казалось, бесцельно, но на самом деле руководимый внутренней уверенностью, которую вселил в него бессменный поводырь. «Человек, искупленный, не захотел принять жизнь»

Да он же защищал Элеонору! Защищал из любви и сострадания к человеческой немощи! Убиенные не попадают в ад! И она была достойна бытия, лишенного боли. Из любви он извлек ее из гнетущего мира порока и смерти. Он воняет смертью – этот мир! Разве же нет? Акерманн сам оказался в ловушке, в клетке с несколькими рядами прутьев, центр ее – отчуждение, решетки – сумасшествие (грех – нет, ибо общество греховно), понятия… Последние окружали его, придавливали к земле. И еще много лет назад, когда понятия занесли над головой Дитриха свою руку, он мог бы предвидеть их окончательное торжество, предстоящую победу. Звериные нормы, обычаи – следы тупоумных. Ах, разве с ними, с такими, можно говорить о сострадании?!

Он оказался на перекрестке – это не та площадь, что рисовалась в его воображении часом раньше. Да и как возможно? Площади никакой нет поблизости. Одежда Акерманна промокла, волосы свисали на глаза. Вот какой-то убогий физический калека кидает перед ним монету и, улыбаясь беззубым ртом, смотрит ему в лицо.

-          Слушай то, что скажешь, - повторил Голос, а Дитрих молча умилялся его заботливости.

Остановившись, не поднимая глаз от земли, на которой стоял («О, это ужас, ступать по ней!»), он чувствовал, как нападает на него панический страх. Общество, люди – понятия смешались в его голове, и он ощущал себя человеком, стоящим на пустыре. Как когда-то давно, декламируя стих, тело его трясла дрожь, а сам он искал глазами укромное местечко. Чаяния смешны и наивны, ибо в действительности он находился на перекрестке под проливным дождем, стоял и тупо пялился себе под ноги. Мимо пробегали люди, укрывшиеся зонтами, окликали его, кто-то смеялся, будто понимая, что смеется в последний раз, другой остановился и крикнул:

-          Эй, сумасшедший!

Он стоял, а они глазели на него.

-          Кто-нибудь, – дрожа, прошептал в ответ Акерманн.

А Голос, выражая свое печальное разочарование, зная заранее все, только что произнесенное Дитрихом, проговорил:

-          Слушай же. Вот сущий повод для веселья! Безмятежной жизни жаждут рабы.

-          Меня никогда не спрашивали: «Дорогой Дитрих…»

-          Любишь еще себя-то – вот парадокс! – язвительно перебил тихий шепот Акерманна Голос.

-          «Дорогой Дитрих, ценил ли ты когда-нибудь простые вещи?» Я бы им ответил, что это в любом случае бесполезно – в смерти меня за эти мирские привязанности не осудят. Ну, поговорите же со мной…

-          Да, может тебе личную аудиенцию, да может еще у какого чиновника?! – смешливым тоном спросил паренек, заинтересовавшийся странным господином и крутившийся возле с тех пор, как, не задумываясь, окрестил того сумасшедшим.

Акерманн не отреагировал, сосредоточенный на ожидании ответа от Голоса, говорившего в его голове.

-          Где же все, Дитрих? Посмотри, никого нет, - услышал он.

-          А мне еще кто-то нужен?

-          Ты знаешь.

-          Нужен. Отец мой Небесный! – выйдя из ступора, умоляющим голосом позвал Акерманн.

-          Нет потребности в людях.

-          Они не спасают, не помогают… Мне бы хотелось любить их. Они беспомощны сами, ничего не могут! Аа-ах, как больно это слышать!..

-          Они больше не спасают, да?

Внимание Дитриха, наконец, привлек настойчивый парень, пытавшийся донять его своим смехом. Он повернулся к нему и, театрально заулыбавшись, проговорил:

-          Глупые люди думают, будто человек может быть зол на весь мир только по собственной вине, дескать, неудачник, видит вокруг одну скверну. А за что худшее-то любить, скверну эту? А я-то не злюсь, хотя порой и вынужден скрипеть зубами.

Не ожидавший такой бурной реакции, проходимец отшатнулся и, пробурчав что-то, пошел прочь.

Через полчаса Пауль, возвращавшийся от врача, встретил Акерманна, стоящего все это время на том же перекрестке, и изрядно удивился этому. Добравшись до дома, он оставил все попытки растолковать ему суть их предстоящей встречи с Рихардом и счел разумным подождать до следующего дня. 

***

-          Вы плохо разбираетесь в людях, если думаете, что я жил, как монах. Я жил двойной жизнью. Да, вам интересно? – не без эмоций проговорил Дитрих, одновременно жестом предлагая врачу расположиться на диване.

Рихард кивнул. Избавив друг друга от продолжительных прелюдий, оба собеседника быстро пришли к выводу, что без известной доли взаимного доверия невозможно помыслить толкового разговора. Господин Штернхаген приготовился выслушать длинную речь Акерманна.

Подписка на рассылку