Новая деонтология. Глава 2. Оправдание Акерманна
В один из таких дней, когда его преследовало чувство безнадежности и беспредельной грусти (именно так рассудил Пауль), связанное с долгим отсутствием Фитцеля, он ходил по комнате, не зная, как выразить свое разочарование, пришедшее вместе с письмом от священника. Тот писал ему из Заальфельда, предупреждая о том, что надолго задержится в городе ввиду особой занятости, и не сможет приехать на текущей неделе. Болезненное воображение Дитриха поспешило сделать неутешительный и довольно жестокий вывод: последний человек, который обращал на него внимание, неизменно соседствующее с мягким подходом и поразительным терпением, забыл о нем. «Как он мог? Он же прекрасно представляет, что значат его визиты!» - думал Акерманн, сидя на диване и делая вид, будто разглядывает картину, висевшую на стене. Он не находил в себе сил побороть мерзкую уверенность в том, что отцу Акселю стала безразлична его судьба. Дитрих, впадая в отчаяние, до поры до времени внешне никак себя не проявлявшее, задавался вопросом, который, как он полагал, отражал действительность: «Почему это происходит? Что-то случилось со мной?» Он спрашивал себя, в чем же мотивы холодности Фитцеля, всегда с беспримерным участием заботившемся о нем, ибо никак по-другому не мог уже называть перемену в настроении священника. Посему Акерманн медленно, словно нехотя, погружался в собственный иллюзорный мир, коим правило отчуждение.
Пауль усмехнулся, услышав исповедь Дитриха, в которой он попытался разъяснить суть своих настоящих треволнений, обвинил его в мнительности и посоветовал в суждениях исходить из реального положения вещей, а не доверяться воображению. Как всегда, Акерманн ушел, чувствуя себя оплеванным, униженным и непонятым, в тысячный раз поклявшись никогда впредь не говорить с Габеном о животрепещущих вещах. Порой он даже ненавидел себя, понимая, что не в состоянии сдержать подобных обещаний, называя себя горделивым, но ничтожным человеком. Воля, ослабленная болезнью, казалась ему чем-то жалким и пошлым, ибо обрекала его на существование с постоянным чувством собственного малодушия. Этого Дитрих не терпел. И надо отдать ему должное, поскольку, требуя от людей решительности и железной воли, он требовал этого от себя. Из-за чего, собственно говоря, и страдал, осознавая иногда, но, чаще всего не замечая, скудность своих волевых сил. Акерманн становился более несчастным, ибо единственный идеал, коему он еще старался служить и который не потерял для него значимости, вдруг превращался в нечто абсолютно недосягаемое. Но он не мог сбросить с себя страхов, заставлявших унижаться и искать помощи, и как ни пытался доказать независимость своего бытия от жизней осуждавших его людей, все же возвращался к осознанию личного безволия, смешанного с беззащитностью как душевной, так и физической.
Речь Дитриха стала на вид более сентенциозной, но на самом деле была внутренне бессодержательна, порой нарочито усложнена словесными хитросплетениями, зачастую бестолкова и даже смешна. Любитель высокопарных словес, остроумных замечаний и глубоких посторонних рассуждений, Акерманн был уязвлен, ибо его частый слушатель Пауль отозвался о нем, когда-то считавшем себя сыном философии, как о человеке (коих много), скрывающем недомыслие за множеством искусственных, лишенных смысла фраз. Не сам ли Дитрих обличал всех этих лжефилософов, несущих знамя софистов?! А теперь он оказался брошенным им под ноги, в пасть своей же критики. В итоге он проигрывал всюду, зависел от Пауля, и не мог оправдаться. Не имел права даже на снисходительное к себе отношение, ибо не переносил слабодушия, а всякое неуместно сказанное слово сочувствия со стороны другого человека, видел именно в этом свете.
Со временем стало заметно, насколько изменился характер Дитриха. Период бурного протеста, противодействия закончился, и им овладела апатия, питаемая его внутренними мотивами, очевидно, суть плодами единственно осознаваемого им свойства жизни – безнадежностью. Это была действительность Акерманна, с которой он продолжал сосуществовать.
Приближалась весна. Слякоть на дорогах, черные оголенные ветки деревьев, тусклый солнечный диск, грязные лошади и промокшие люди – таков был мир, который мог видеть Дитрих. С улицы слышался разговор. Отрывистый, громкий повелительный голос женщины заставил его подойти и посмотреть в окно. Несколько человек, столпившихся вокруг груженой повозки, что остановилась на углу дома напротив, выполняли роль носильщиков. Молодая дама в черном платье, меховой накидке и шляпе с широкими полями что-то говорила трем лакеям, занятым разгрузкой ее багажа. Они таскали корзины, саквояжи, сундуки. Кто-то понес большое полотно, завернутое в серую, очевидно грубую на ощупь ткань. Дитриху стало ясно, что пустующее двухэтажное здание, в окна коего он глядел дни напролет, расположенное на границе с садиком, и совсем близко от часовни, обрело новых хозяев. К даме в черном подошел мужчина и, сопровождая свою речь жестами, принялся ей что-то объяснять. Сначала она засмеялась, запрокинув голову, а потом, совершенно позабыв о приличиях, принялась ругать своего спутника.
Созерцание этого зрелища, так и говорившего о легкомыслии, вывело Дитриха из себя. Он быстро закрыл ставни и отошел на несколько шагов назад. Всю последующую минуту, взявшись за голову, Акерманн пытался отделаться от звуков, что проникали в его мозг извне, но все же по-прежнему продолжал слышать громкий голос женщины. Он испытывал странные ощущения, ему казалось, что слова, доносившиеся с улицы, нарочито преследовали его с тем, чтобы лишить покоя. Патологический страх пред близящимися переменами заставлял сердце Дитриха учащенно колотиться, а его самого приводил в панику. И вот, кто-то вторгался в действительность этого несчастного, пробирался помимо его воли в мысли, в душу и оставался там. Не зная, как заставить замолчать не то самый голос, не то эхо, болезненное отражение в его сознании, Акерманн схватил первую попавшуюся под руку книгу, открыл ставни и швырнул ее в окно. Поскольку улочка, разделявшая собой два дома, была весьма узка, предмет, с такой бестактностью и неуважением выброшенный Дитрихом, упал неподалеку от своей цели. Уже давным-давно замолчавшая госпожа от неожиданности отпрыгнула, а мужчина оглянулся по сторонам. К счастью для его спутницы, едва не ставшей невинной жертвой этого безобразия, и неудовольствию виновника сей сцены, ему в голову пришла мысль глянуть вверх на дом напротив. Дитрих и не думал прятаться: он все так же, держась за голову, стоял и смотрел на людей внизу. Сочтя неуместным проявлять прилюдно свои эмоции, новоприбывший сосед сдержался от оскорблений и, опустив глаза, подошел к даме.
- Что я хочу изменить? – проговорил, обращаясь к себе Акерманн. – Какой же я глупец!
С этими словами он скрылся в темноте комнаты. Постояв минуту, отметив про себя, что голоса, наконец, исчезли, он набросил на плечи халат и спустился в гостиную, надеясь застать там Пауля.