Новая деонтология. Глава 1. Человек с четырьмя жизнями
второстепенного слишком субъективны, посему их невозможно изучить и нельзя обвинять кого-либо в том, что он, дескать, тратит время на глупости. Дитрих же критерием действительно стоящего занятия сделал личные привязанности в изучении важных вещей. Сам он первые две жизни, относящиеся ко времени становления его метафизических позиций, прожил, как человек, принадлежащий к числу именно тех, кто занимался пустяками, хотя и довольно рано избрал себе в поводыри лучшую из помощниц – философию, в сфере коей и вел свой великий поиск. Теперь, вынужденный признать ее бессилие, неспособность оправдать грандиозные ожидания, надежды, ставшие его жизнью, Акерманн чувствовал, что мировоззрение, которого он придерживался, обрекло его на гибель. Хотя это мировидение в своих принципах поколебалось не сильно, без каких бы то ни было заметных качественных сдвигов, Дитрих умудрялся завидовать многим, часто тем из знакомых, кого всегда считал недостойными не только заниматься философией, но и пытаться краем глаза взглянуть на тень истины, не говоря уже о том, чтобы пробовать познать ее. Исключением из образной когорты «недостойных» был Фитцель, а потому Акерманн считал его наиболее счастливым человеком, ибо, безусловно, благо есть то, к чему стремится человек, а священник располагал тем, к чему стремился. Следовательно, он обладал своим благом. Дитрих ставил ему в вину этот факт. Имея веру, Фитцель знал, для чего живет. И хотя Дитрих по доброй воле уклонился от нее, возможно, и, не сознавая, к чему согласился приложить свою жизнь, сейчас он не задумывался о религии с той глубиной, что была присуща его прежним размышлениям. Однако же Акерманн в тайне от самого себя, боясь в этом признаться перед людьми, желал служить вере в той степени, в которой она была доступна Фитцелю, в той мере, в коей он ею владел. Дитрих не разуверился в ее спасительной силе, но все же не находил в себе жажды каяться, ибо думал, что слишком опасно вновь вверять свою душу какому-либо, пусть и непогрешимому, учению. Он перестал доверять собственной рассудительности, не мог здраво, сообразно с философским мышлением оценить, от чего отказывается, сравнивая метафизику с богопознанием. Но даже первая в этом великом дуэте долгое время устраивала Дитриха, и он сам исказил ее, отдал во власть фанатизма и греха. Чего же в этом случае он мог ожидать от философии? Он сам выстроил собственную систему, и она погубила его. Он сам привел себя на виселицу. Так не это ли стало подобно самоубийству, которое не было достойно мыслителя Акерманна? Скорее он признавал себя грешником, не стыдился этого и не собирался чего-либо менять. Он рассудил, что может потерять свободу, служа Тому, Кто эту свободу сотворил, и Кто освободил его от рабства смерти. Таким образом, не исключая религии, Дитрих перестал думать о ней. И вместе с тем безотчетно завидовал Фитцелю, понимая – ему не добраться до такого совершенства, которое было присуще добродетелям священника. Для Акерманна этот вопрос, этот путь, благодаря коему он смог бы выпутаться из сети угнетавшего дух уныния, находился в плоскости мировоззрения, нисколько не граничащего с его собственным бытием.
Да и мог ли он рассчитывать на прощение? Люди вынесли ему приговор, следствие коего отчуждение. Это уже не бегство, не самовольное уединение, с гордостью проповедуемое им прежде, но падение личности, «смерть индивидуальности», ибо он стал одним из многих, о которых обычно отзываются «они», а их самих учат говорить о себе во множественном числе. Обезличивание, забвение, изгнание – вот что ему оставалось, и именно этого он не терпел, находясь в здравом уме. Дитрих называл такое отношение к человеку ни чем иным, как «насилием над экзистенцией*». Вместе с тем он покорился, не возражая, молча принял к сведению вердикт общественности, коей наскучило его присутствие в ряду тех, кто смотрел на мир, не страдая от болезненной подозрительности, видений и навязчивых страхов. Одно время Акерманн отчетливо понимал, что его возможные претензии были бы все равно глупы, поскольку он давно лишился всяких прав – так стоило ли теперь говорить о них с толпой осуждающих? Ибо, как учил Голос:
- Предвзятое мнение…(долгое молчание) Клише… (долгое-долгое молчание) Лезвие гильотины, приставленное к вашей шее. Разве не смешно подглядывать в замочную скважину? Так и с книгой жизни – смотрите! Взгляните же на него, милостивые господа, и скажите, вам приятно разглядывать, расставлять яркие печати своего серенького субъективизма?
- Вы, люди, полагаете, что мои занятия – глупости; вы и впрямь не относитесь ко мне серьезно; вы хотите, чтобы я удовлетворился вашей снисходительностью! – отвечал на это Дитрих.
- Воистину последний стон души, отравленной излишками легкомыслия, не принадлежащего ей. (Надпись «сумасшедший».) Хотя бы ради приличия они обязаны брать в расчет его мнение.
* внутреннее бытие индивида, в частности та его сфера, которая делает человека отдельной неповторимой личностью