Новая деонтология. Глава 1. Человек с четырьмя жизнями

«Вот, о чем говорит существо одной личности, на которую большинство из ныне живущих людей хотело бы походить, другому, безусловно, более искушенному и проницательному знатоку человеческого духа, сумевшему отказаться от лавров целителя, будто бы нашедшего панацею от болезни, окрещенной вашим покорным слугой так – «Ди-сущность страдания: Разочарование и Отчаяние», ибо это лекарство обрело бытие в головах исключительно ослепленных самовлюбленностью исследователей», - сказал однажды таинственный Голос.

-          Благословен покой! Благословенно умиротворение! Поистине счастлив тот, кто стяжал сии дары, и чей ум обращен к трансценденталиям*, не потеряв связи и взаимодействия с ощутимым миром человеческой культуры. Воздадим хвалу душевному спокойствию и опорам ее – совести, не страдающей от давнего греха, не придавленной каждодневным самоуничижением и не помышляющей о предстоящем возмездии; воле, не познавшей собственного бессилия пред искушениями ума, влекущегося к беззаботности. Познаем и прославим рассудок, вступающий в противостояние с дольними** чарами, и не погнушаемся созерцанием тех, кто пал жертвой цивилизации, ибо мы – причастники ее произвола. Будем же сторонниками empathy***, осознаем ценность и милосердие такого метода понимания. 

-          А как же тогда страдание? Сознание вечной вины, греховности рода человеческого?.. Неужто вы нашли-таки средство, которое может излечить скорби безбожников?

***

Дитрих полулежал в кровати, смотря на кривую серую стену. Слова оказывались бессильными, и их явно недоставало, если кто-то, отступившийся, наконец, от удобной индифферентности****, хотел описать его состояние, но не на уровне материи, а, пробуя примерить на себя облачение уныния и отчаяния, в которое одевалось существо этого человека. Разве этим немногим  не было страшно? И не вкрадывался ли в их голову вопрос: «Отчего же людям угодно служить той реальности, удаленной от естественной высокой добродетели, и, потворствуя падшей природе, способствовать ее процветанию, даже если она крушит их лучшие стремления и надежды?» Побег души, пораженной грехом и не достигнувшей святости, возжелавшей многого и лишившейся всех прежних сокровищ, из мира, где правит безрассудное истребление столь необходимых корешков нравственной чистоты, почти что неизбежен.

-                Вы оправдываетесь, страдаете, но все же не находите общего языка. Вы не научились с радостью питаться ядом самоуничижения и горечью секундного гнева, но и первое, и второе привлекает вас. Среди людей вам плохо, вы корите себя за то, что смотрите на них, говорите с ними, когда милосерднее было бы промолчать и уйти. И вот вы мучаете свою совесть, гоняясь за скоропреходящим опьянением, - так говорил Голос.

Сколь многих очаровывают крайности, они призывают поиграть со своими идеалами, а потом бессовестно выбрасывают на «периферию жизни». И предательство собственного благочестия тянет эту несчастную отступницу, душу, в воронку отчуждения.

Способность извлекать из обыденности нечто приятное часто проистекает из скуки, но в сознании Дитриха не существовало таких понятий. Ему, видимо, нравилось слушать Тишину, ибо она была единственной, которая не рассуждала о пустяках, подобно тем далеко не глупым людям, коих он имел несчастье знать; не вмешивалась в его разговор с самим собой; не укоряла и (тем более!) не осуждала, особенно в тот момент, когда он несмело обращался к ней за помощью – такую маленькую, сокровенную, скрытую от глаз окружающих людей, слабость мыслитель, разучившийся здраво размышлять, мог себе позволить. Ибо человек, ощущающий вокруг осуждение, а в мыслях – разочарование, в «затянувшемся аффекте», как это было в случае с Дитрихом, молит о помощи, он менее всего готов слышать в ответ критику, поскольку справедливо полагает, что, надеясь всей душой на сочувствие, непременно получит его. Пусть он и не прав, пусть эти укоры заслуженны и в целом в глазах осуждающих закономерны, он не желает сухих замечаний, усугубляющих скорбь его рассудка, ибо последний ожидает пресловутого успокоения. Он не алчет праведного суда, а думает о милосердии: «Да, они определенно должны сжалиться надо мной. Видит Бог, что я достаточно пострадал из-за собственной глупости, равно как по воле человеческого равнодушия. Так не найдется ли в вас немного простого сочувствия? И давайте забудем на это время о судилищах разума и заслуженных наказаниях». Подобный образ мыслей входил в компетенцию Дитриха Акерманна, прожившего три жизни и стоящего на пороге четвертой. Хотя самодостаточность, мало похожая на саму себя, более всех способна была утешить его, время от времени он ощущал острую потребность, доходившую порой до отчаяния, воспринимать тепло и свет извне. Тем более, никакая философия его уже не согревала. Он стал еще большим скептиком, чем раньше и смеялся над своими же умозаключениями. Тишина, многие годы

Подписка на рассылку