Психотические нарушения. Символизация и психоз
Фотография, «она меня пьянит, доводит до пресыщения»
С этой точки зрения индивидуальная психоаналитическая психодрама предлагает благоприятный для развития и тренировки образного мышления кадр, состоящий в том, чтобы выйти из фиксированных, стереотипных и повторяющихся образов и открыться их движению, заложенному в самой структуре повествования и истории. Опора на психодраматическую игру под руководством ведущего позволяет создать необходимое для формирования процесса символизации отстранение, которое является не чем иным, как возможностью для игры с образами, представлениями и речью.
Будучи одной из форм психотерапии, индивидуальная психоаналитическая психодрама действительно вносит изменение кадра и техники, предписываемое игрой. Парадокс аналитической психодрамы заключается в том, чтобы систематически предписывать в форме игры то, что считается препятствием для развития аналитического процесса, в частности, латерализацию (боковое положение, отведение в сторону) переноса и
отреагирование, моторное или вербальное. Известно, что повторение в игровой форме избегает сопротивления, присущего защитам отыгрывания как такового, но таким образом создается привилегированный способ проработки для пациентов, не способных выносить трансферентное отношение, которое возникает при работе с одним аналитиком. Если двигатель процесса перенос и его разрешение являются основанием классического лечения, то отличия психодрамы придают большое значение кадру.
Аналитическая психодрама, теоретически разработанная в 1950-е гг. Сержем Лебовиси, Рене Дяткиным и Эвелиной и Жаном Кестемберг (Lebovici, Diatkine, Kestemberg, 1969-1970; Kestemberg, Jeammet, 1987), а позже Жаном Жиллибером (1985) и Филиппом Жамме (1981), действительно предоставляет экономические и топические условия для того, чтобы интерпретация была услышанной без вмешательства и в силу этого была интроецированной. Речь идет о психодраме, направленной на одного пациента, с которым работает группа психоаналитиков, в том числе ведущий игры, выполняющий роль интерпретатора, и, как минимум, четверо котерапевтов — двое мужчин и две женщины. Они являются потенциальными игроками. Сеанс проходит один раз в неделю и длится полчаса.
Эпизод работы в психодраме с господином А. позволит нам проиллюстрировать функцию образа в аналитическом лечении, которая способствует восстановлению отношений между телом и психикой, между ощущением и восприятием, между представлениями и аффектами. Зажатый между выбором: потенциальный суицид или психоз — господин А. проделал большую работу в ходе десятилетней психодрамы, что позволило ему подчинить свои влечения и обрести способность к дифференциации между думанием и деланием. Захваченный в течение долгого времени страхами недифференцированности по отношению к архаическому материнскому имаго, он смог постепенно опереться на отцовский перенос и обрести в нем желание преемственности с отцом. Прочитав книгу Жерара Аддада «Как я стал приемным сыном Лакана», он сумел выразить в игре свой фантазм быть усыновленным ведущим игры и котерапевтами, «его новой семьей».
Именно в этом контексте он и выразил в весьма красноречивой форме свое отношение к образу, вспоминая о посещении выставки фотографий.
После того как ведущий спросил у него, во что он желает сыграть, господин А, сложив руки, подумал некоторое время и сказал, впервые с начала сеанса посмотрев на ведущего:
Г-н А.: Ну, хорошо, почему бы не это, я не знаю точно, во ФНАКе (название магазина) проходит выставка фотографий Санкт-Петербурга... Ну, пусть будет мадам Ангеран и, гм... я, например.
А. Ж.: Итак, мадам Ангенар?..
Г-н А: Это дама, которую я как раз встретил.
А. Ж.: Вы смотрите вместе экспозицию фотографий Санкт-Петербурга, договорились? (Г-н А. кивает)... Очень хорошо. (Протагонисты занимают свои места.)
A.A.: О, а я и не знала, что в Санкт-Петербурге существуют белые ночи; а, да, это странное явление, в Санкт-Петербурге белые ночи, вы понимаете, как это?
Г-н А.: Я знал, что такое существует, но не в этом смысле.
А. А: А вы думали в каком смысле, месье?
Г-н А.: Ну, во всяком случае, как только мы встретились там, вы совершали какие-то движения ("A.A.: Да?), и потом я подумал, что это она делает.
А. А: Что казалось, что я делаю?
Г-н А.: Ну, крестились (улыбается).
А. А.: Я, наверное, была под впечатлением от русских церквей, от этих пейзажей.
Г-н А.: Нет, там нет церквей (продолжает улыбаться).
А. А.: Да, нет церквей, это...
Г-н А.: Нет церквей, вот.
A.A.: Я, должно быть, встала на колени перед этим? Нет, вам почудилось, что я крестилась!
Г-н А.: Ну ладно, я это придумал.
А. А.: Да, я допускаю, я была, может быть, немного возбуждена, я нахожу очень красивыми эти фотографии, это меня воодушевляло, великолепные цвета, это впечатление от белых ночей, а у вас бывают белые (бессонные) ночи?
Г-н А.: Потому что это производит большое впечатление.
А. А.: Это очень необыкновенный цвет, это пространство цвета молока.
Г-н А.: Я понял, что ночь была светлой, ну и что...
А. А: Ну и когда мы говорим — провести белую (бессонную) ночь, а?
Г-н А.: Угу.
А. А: С вами такое происходит время от времени?
Г-н А.: Не удается уснуть.
А. А.: Да (молчание), я думаю, что там солнце не заходит?
Г-н А.: Ууу (молчание).
А. А: Это, должно быть, забавно, с другой стороны, когда пляшут всю ночь, гуляют везде, в Санкт-Петербурге.
Г-н А.: А там никого не было, было только покрытое льдом море.
В этом эпизоде господин А. вспоминает о возбуждении, вызванном созерцанием фотографий Санкт-Петербурга и выраженном посредством «безумия» посетительницы, которая крестится. Образ белой ночи наводит на мысль о невозможности противостоять этому возбуждению, которое мешает ему спать, тогда как образ покрытого льдом моря представляет собой контринвестицию этого возбуждения. Далее он ассоциирует по поводу беспокойства, вызываемого созерцанием фотографий:
А. А.: А вы, месье, чем занимаетесь? Вы любите фотографию, вы ходите на такие выставки?
Г-н. А.: Да, я очень люблю, да.
А. А.: И вы...
Г-н А.: Нельзя, чтобы я много смотрел.
А. А.: Вот как!
Г-н А.: Это как картины.
А. А.: Это вам кружит голову?
Г-н А.: О, да, да, да, именно так.
А. А.: Вы находите это опасным?
Г-н А.: Э... нет, это меня пьянит.
А. А.: Это вам ударяет в голову (Г-н А:. М-м-м), волнует, пьянит?
Г-н А.: Я быстро пресыщаюсь.
А. А: Да, это немного утомительно, я вот сейчас была немного возбуждена, вы подумали, что я крещусь, это меня воодушевляет, воспламеняет, может быть, именно это вы считаете опасным?
Г-н А: Ну, может быть, потому что после я не знаю, что делать с...
Г-н А.: Это сваливается, тяготит.
А. А.: А мне это дает...
Г-н А.: Или это остается в голове и потом вот...
Сцена заканчивается воспоминанием о фотографиях, которые делал его отец, и это мгновенно связывается с «оплеухами», которые он получал, когда был маленьким. В беседе, которая происходит между г-ном А. и мной, он упоминает о торможении, которое он испытывал, рисуя, что я ему интерпретирую как «страх, что это ему ударит в голову, что это будет слишком большим удовольствием».
С большой проницательностью по поводу себя г-н А. ассоциирует на тему связи между удовольствием и страхом уничтожения:
Г-н А.: Да, потому что, когда со мной происходило, что у меня появлялись вещи, которые я сделал, то как только я понимал, то это меня как бы уничтожало, я не мог идти дальше, потому что, да, это так, это связано с удовольствием... это переполняет!»
Я отмечаю, что психодрама — это игра и что можно разделить удовольствие, поделиться им, и это не будет переполнять, что это опыт, отличающийся от того, о котором он нам рассказывал — о своих играх с отцом в детстве, когда играл в войну, и это «вдруг переставало быть игрой». После некоторой паузы г-н А. ассоциирует: «Да, есть убийство». Я продолжаю: «Да, есть убийство, тогда останавливают игру и говорят себе: "Больше я никогда не буду играть"».